но мертвых машин, завидующих живой человеческой плоти и человеческому восприятию жизни, действительно, легко сливается с образом фольклорно-сказочного «чужого» мира, в котором обитают нечеловеческие существа, символически воплощающие царство смерти. В научно-фантастическом открывается сказочное, а в сказочном обнаруживается рациональная четкость научно-фантастических конструкций. Так, например, традиционный сказочный сад, в котором оказались похищенные злыми «бессмертными королями»-био-роботами Артем и Дениз, как говорилось, обманчив. Он скоро предстает в своем подлинном (и тоже сказочном) виде темного, дремучего леса. Однако мертвая его природа раскрывается уже научно-фантастическим способом, как воплощение мертвящего всеобще-рассудочного царства механической логики: «Держась за руки, они (Артем и Дениз.—E. H.) подошли к клумбе. Невиданный разгул красок, все оттенки алого и фиолетового, а цветы одинаковые—примитивные пять лепестков, крошечная бутылочка пестика и щетинка черных тычинок. Просто цветок. Не ромашка, не сурепка, даже не куриная слепота. Ботаническая схема. Он попытался припомнить деревья, виденные вчера,—и с ужасом понял, что и это были не тополя или березы, а нечто среднее, безликое, мертвое в своей абсолютной правильности» (34).

Этот эпизод символичен. «Бессмертные короли» попытались смоделировать живую природу—и получилась ботаническая схема. Машина породила только то, что и могла породить, то есть—машинное. «Мы сейчас требуем от вас только свое»,— заявляет Артему Юп (59), но разве можно считать «своим» то, что изначально является для человека «чужим», то, что как раз отличает человека от машины?

Так в сказочно-фантастическом действии возникает психологическая проблематика, воплощающаяся в повести в самом развитии этого сказочно-фантастического действия. Сказочное (путешествие доброго героя в злой «чужой» мир, борьба с чудовищами, обретение суженой) и научно-фантастическое (встреча с инопланетной машиноподобной