последнего акта. Им было ровным счетом наплевать на то, что такое «любить». Но зато как интересно, наверное, показалось им, бессмертным, что такое—«терять» (75).

Смерть Дениз потрясает Артема и придает его любви небывалую силу, уничтожающую злой мир. Эта сила—сила памяти: «...Юп, которому так и не дано было вспомнить, что значит «любить», вспомнил другое. Он вспомнил, что значит «терять», и, движимый горестной и справедливой силой этой памяти, врубил смертоносные фотонные двигатели исполинского корабля, сметая со своей усталой планеты зажившихся богов и всею мощью стартового удара воздавая им богово» (77).

То, что не смогла сделать любовь, сделала смерть, обнаружив истинную цену любви. Эта цена—судьба целого мира. Как уже говорилось, предельно интимное оборачивается (и это соответствует законам и сказки, и фантастики) предельно глобальным. Трагедия любви, заменившая сказку, взрывает застывший в машинообразной инерции мир пришельцев. Здесь возникает сложный и многозначный символ, содержание которого трудно передать при помощи какой-то логически выстроенной формулы, здесь уместнее, вероятно, интертекстуальная поэтическая параллель. Финал ларионовской «Сказки королей» удивительным образом перекликается с известным стихотворением С. Кирсанова «Под одним небом», лучшим (или одним из лучших) в творческом наследии поэта:

Под одним небом, на Земном Шаре мы с тобой жили, где в лучах солнца облака плыли и дожди лили, где стоял воздух — голубой, горный, в ледяных звездах, где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах. На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были, и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили. Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье чернотой трещин — жизнь на два мира, мир на две части?