1958, №138), но мы и вообще не можем сказать, каков из себя змей -

72

например, русской сказки» .

На первый взгляд, с этим утверждением трудно согласиться. Ведь современный человек легко может представить фантастического змея не только на коне, но в звездолёте (как, например, в романе С.Снегова «Люди как боги»), а в детстве он наверняка этого змея много раз рисовал, причём, без всяких затруднений.

Однако здесь нет противоречия. Действительно, в фольклорной волшебной сказке нет никаких описаний, деталей и прочего, позволяющего представить змея (как и других сказочных персонажей), поэтому и невозможно сказать, «каков из себя змей». Сказать невозможно - и в то же время и наши далёкие предки, и мы сегодня эту фантастическую фигуру легко представляем. Представляем потому, что этот фантастический образ интертекстуален по самой своей природе.

Для наших далёких предков, непосредственных носителей фольклора, ещё живы были мифологические импульсы, к которым интертекстуально и отсылал слушателей уже не мифологический, а сказочно-фантастический образ змея (поэтому, собственно, его и не надо было в волшебной сказке снабжать портретом, вводить детализацию и т. д.). Для человека нового и в большей степени новейшего времени интертекстуальная связь мифологического змея и сказочного Змея Горыныча уже была неощутимой (хотя имплицитно она сохранялась), но зато образ змея вошёл в профессиональное искусство - литературу, театр, живопись. Этот профессионально-художественный контекст сохранил интертекстуальную связь с фольклорным претекстом, но, как и предполагает сама процедура интертекстуального контакта, трансформировал его, создав стереотипные маски, портреты, описания, в фольклорном первообразе отсутствующие, но, что важно подчеркнуть, имманентно сохраняющие черты этого фольклорного прообраза. Другими