пролетал так медленно, точно полз по небу, и так низко, что я мог разглядеть его целиком. Я различал отчётливо серо-жёлтую чешую на его броне, и все щитки его мерно двигались, точно дышали.

И вдруг я понял, что чешуя не живая, что она часть какого-то сложного аппарата, и что Дракон не зверь, а машина. И ужас, царивший в душе, стал превращаться от этого открытия в безграничное отвращение, более жестокое, нежели самый страх»¹.

Связь этого волошинского текста с фольклорно-сказочным интертекстом очевидна, как и его заметная фантастическая (научнофантастическая) окраска. Но важнее отметить другое. Сон М.Волошина даёт нам пример бессознательной интертекстуальности, правда, с оговоркой. Оговорка состоит в том, что мы имеем дело всё-таки не с самим сном поэта, а с его пересказом, а ведь «пересказать сон так же трудно, как, скажем, пересказать музыкальное произведение», и поэтому «непредсказуемость сна делает всякое запоминание его трансформацией»², в которой, надо полагать, весьма значимы уже сугубо рациональные элементы.

Однако, при всех оговорках, сам М.Волошин подчёркивает некое иррациональное, не связанное с сознательными авторскими намерениями начало: ведь свой почти научно-фантастический сон он увидел, когда ещё и «речи не было» об аэропланах или о романах Уэллса. Поэтому перед нами - момент саморазвития фольклорного архетипического образа. В сказочном Змее Горыныче сновидческая трансформация вдруг обнаруживает черты механизма, Змей становится змеем-машиной.

Естественность и непроизвольность такого саморазвития объяснил Д.М.Медриш, сформулировав (в бахтинском духе) очень важное и глубокое положение: литература (и шире - культура) по мере приближения к нашему времени «предпочитает усвоение народной поэтики в неотвердевших, «избыточных», а подчас и тупиковых для

¹  Волошин М. Скрытый смысл войны // Из творческого наследия советских писателей. Л., 1991. С.440.

²  Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.225-226.