удивляет — с каких пор национальность сама по себе стала знаком доблести? — но логика исследовательницы понятна: ведь научные идеи, взятые сами по себе, конечно же, вненациональны, и если исходить из примата науки, то фантастика вполне может показаться «безродной»¹⁴⁴. Но только показаться, хотя примат идеи приводит к поразительной слепоте исследовательницы: «Написана ли фантастическая повесть англичанином, французом, русским, бурятом,—заявляет она,—это, как правило, никак не влияет на ее облик»¹. Те, кто помнят фантастические романы Ж. Верна, Г. Уэллса, А. Толстого, Дж. Уиндема, И. Ефремова, А. и Б. Стругацких, вряд ли согласятся с таким заявлением.

Словом, если рассматривать фантастическую литературу как художественную, то на первый план выходит не некий набор научных или социальных идей (они быстро устаревают), а фантастический мир (который не устаревает никогда). Скажем, повесть В. Обручева «Плутония» интересна сегодня не научным палеонтологическим содержанием (оно безнадежно устарело), а сказочным обликом загадочной подземной страны, проникнутым пафосом открытия, познания неведомого, вечной прелестью путешествия в некий таинственный «чужой» мир, становящийся постепенно «своим» (правда, чтобы выявить эту сказочность, необходим интертекстуальный анализ). А закрытость этого мира (при всей его иллюзии достоверности) делает его универсальным: невозможность такого путешествия в реальности позволяет осознать его как модель любого (в том числе и реального) пути к Неизвестному, в конце которого непременно будет «благополучный финал». Ведь

¹  Чернышева Т. К молодому читателю // Фантастика: Повести и рассказы. Иркутск, 1989. С. 460.