котором раскрывается эта тема. Сюжетообразующая энергия былички, дав эстетически сильный импульс началу повести, как мы уже знаем, быстро закончилась. И далее писатели подключают новую—уже не фольклорную, а литературную (но, подчеркнем, опять-таки близкую фольклорной волшебной сказке) традицию. Ведь Малыш оказывается в ситуации, весьма знакомой читателю (если говорить не о содержании — кто такие аборигены? — а об эстетическом оформлении этой коллизии),—в ситуации Маугли. Это имя—Маугли—сразу же появляется в тексте, как только реальность Малыша становится ясной всем (в пятой главе). И запрограммированное писателями интертекстуальное сопоставление событий, происходящих в повести, с литературно-сказочным «сюжетом Маугли» опять-таки дает действию новую энергию, помогающую преодолевать статичность волшебно-сказочной структуры мира — преодолевать так успешно, что читатель этой статичности и не замечает.

Однако сюжетообразующая энергия, возникающая в сопоставлении Малыша и Маугли, как и энергия былички, в общем ходе действия повести тоже недолговечна. Но это сопоставление позволяет писателям к тому моменту, когда «эффект неожиданности» от встречи с космическим Маугли уже начинает исчезать, ввести в действие новые ресурсы, в фольклорной сказке в принципе отсутствующие,— ресурсы психологические, которые и будут определять развитие событий до конца.

Достигается это прежде всего научно-фантастической разработкой «сюжета Маугли», в которой затем открывается психологический план. Ведь отличие Малыша от канонического, прежде всего киплинговского, Маугли в том, что Маугли в джунглях воспитывали, в сущности, люди (ибо животные Киплинга явно обладают человеческими характерами). А Малыша спасали и воспитывали не люди:

«— Чего ради негуманоиды станут возиться с человеческим ребенком?—задумчиво произнес Вандерхузе.—Зачем это им, и что они в этом понимают?» (77). И Стась видит, что Вандерхузе прав: «Все известные разумные негуманоиды отстояли от человека гораздо дальше,