чем волки или даже осьминоги. Утверждал же такой серьезный специалист, как Крюгер, что разумные слизни Гарроты рассматривают человека со всей его техникой не как явление реального мира, а как плод своего невообразимого воображения...

— И тем не менее, он уцелел и вырос!—сказала Майка. И она тоже была права» (77).

В научно-фантастической ситуации создаются предпосылки для психологического конфликта: человек—нечеловек. Этот конфликт, заметим попутно, вырастает из фольклорно-сказочного (и не психологического в самой сказке) противопоставления родной/неродной. «Человеческий детеныш, воспитанный волками,—размышляет Стась,— вырастает волком. Медведями— медведем. А если бы человеческого детеныша взялся воспитывать спрут? Не съел бы, а стал бы воспитывать... Дело даже не в этом. И волк, и медведь, и спрут—все они лишены разума. Во всяком случае того, что ксенологи называют разумом. А вот если нашего Маугли воспитали существа разумные, но в то же время в некотором роде спруты?.. И даже еще более чужие, чем спруты... А ведь это они научили его выбрасывать защитные фантомы, научили мимикрии,—в человеческом организме нет ничего для таких штучек... » (79).

Так кто же такой Малыш? Можно ли его пожалеть, как жалеет Стась, представляя себе «огромные пещеры, залитые призрачным лиловым светом», и «мрачные закоулки», в которых вдоль липкой стены крадется маленький мальчик «готовый в любую секунду исчезнуть, раствориться в неверном сиянии, оставив врагу свою зыбкую, расплывающуюся тень. Бедный мальчуган» (79)? Или же, напротив, Малыша следует пугаться, как жуткого монстра? Ср. другой диалог:

«— Тебе его жалко?—спросила вдруг Майка. — Н-не знаю,—сказал я.—Почему жалко? Я бы сказал жутко» (107).