Однако в образе Малыша есть и другие краски. Поведение героя при первом появлении на корабле представляет собой смесь нечеловеческого («дьявольского») и детского. И вот по мере реализации программы Комова это детское все более и более начинает усиливаться. Малыш поразительно быстро овладевает земными играми, его восхищают мяч и шахматы, в нем бурлит неуемное детское любопытство, которое, соединяясь с фантастической способностью героя усваивать информацию, делает его очень скоро своеобразным «маленьким ученым». Так новые значения «ребенок» и «ученый» в образе героя постепенно вытесняют прежних «оборотня» и «дикаря». И наступает момент, когда Малыш говорит: «Это было хорошо. Я никогда не знал, что бывает так хорошо» (128). Но тут же оказывается, что то новое «хорошо» лишь усиливает прежнее «плохо»: «Не могу забыть,— продолжает Малыш.— Не помогает. Никакое удовольствие не помогает. Больше не зови меня играть. Мне плохо, а сейчас еще хуже. Скажи ему (Комову.—E. H.), чтобы он думал скорее. Я разорвусь пополам, если он не придумает. У меня внутри все болит. Я хочу разорваться, но боюсь. Поэтому не могу» (129).

Но мы уже знаем, что ничего Комов (как, впрочем, и Майка) придумать не может. Страдания маленького героя, оказавшегося в тисках между двумя абсолютно чуждыми друг другу цивилизациями, открыто обнажают общую неправоту противоположных позиций У (Комова) и -У (Майки), о которых уже говорилось. Эта общая неправота в конечном счете отражает неспособность позиций У и -У порознь, в отдельности решить то главное противоречие, которое обнажает внутреннюю философскую (и уже совсем не фантастическую) тему повести Стругацких и о котором свидетельствует наивный детский вопрос Малыша в эпилоге:

«— Тогда что же такое человек? Что же такое человек совсем?» (154).

Это вопрос, как говорится, без ответа, и обращен он, надо полагать, не столько к Стасю (весьма смутно представляющему, «как можно